Небо за стёклами [сборник] - Аркадий Миронович Минчковский

Это казалось непонятным и даже обидным. Латуниц попытался было протестовать, доказывать, что он больше нужен в передовых частях, но командование решило по-своему. А военная дисциплина для коммуниста командира Латуница всегда была непреложным законом.

В начале августа он выехал на восток. Делу подготовки и обучению новых частей он отдался так, как отдавался всему, что ему поручали. Теперь для него главным было, чтобы фронт получал достойное пополнение.

Одна за другой, отлично обученные, уходили маршевые роты из запасной бригады, которой командовал Латуниц.

Латуниц верил в победу. Иначе он не мог думать. Оставаясь один с самим собой, он прикидывал десятки вариантов хода военных событий, подсчитывал резервы, запасы хлеба, угля и нефти. Думал о возможностях промышленности, о ресурсах Урала и Сибири.

В такие минуты он подолгу ходил по комнате, затем снова брался за карандаш, чертил схемы и опять что-то подсчитывал.

Трагический ход событий бесил Латуница, но не вызывал чувства беспомощности. Несколько раз он подавал рапорт с просьбой направить его в действующую армию. Это продолжалось до тех пор, пока ему не сделали строгого предупреждения о том, что командование знает, где он больше нужен.

С утра полковник Латуниц был в частях. Днем неотрывно следил за учениями в поле и лесах. В лютый мороз и вьюгу неожиданно появлялся в батальонах и ротах. Никогда не мешал командирам, но не оставлял без внимания ничьей ошибки. По вечерам он готовился к разборам занятий, читал. К ночи, когда глаза уставали от напряжения, приходила тоска.

Тогда он вставал и подолгу шагал по комнате, служившей одновременно и местом работы и жильем, напряжённо думал.

Здесь, в далеком тылу, куда не доносился гул сражений, где даже не завешивали окон по вечерам, он впервые раздумывал о своей жизни.

Вот ему уже сорок пять. Что сделал он за эти годы?

С девятнадцати лет воевал. Был лихим ординарцем у Котовского. Потом водил каввзвод в атаку на шляхтичей. Проскакал чуть ли не до Варшавы. Стал командиром, воевал в песках. На быстроногом текинце гонялся за басмачами. Позже вернулся домой в родной Киев. Там застал больную мать и вскоре похоронил её.

Случилось так, что, кажется, не было такого военного конфликта, в котором бы не участвовал он, Латуниц.

После академии снова начались скитания — жизнь кадрового командира. Он получил назначение на Дальний Восток. Служил в маленьком полукорейском городке близ границы. Позже была Монголия, изнурительные бои в степях, Халхин-Гол. Там он стал командиром полка.

Зимой сорокового года он уже принимал бригаду лыжников на Карельском перешейке. Потом был тяжелый путь через леса и скованные жуткими морозами озёра, опять бои, линия Маннергейма, орден и ранение.

И вот теперь, когда решалась судьба страны, он находился здесь, вдали от знакомых мест, вдали от боевых товарищей, которых знал превеликое множество. Один, без близких, в комнате со скрипучим полом.

После разрыва с женой он больше так и не женился. Не к чему было повторять прежнюю ошибку. Он не верил в самопожертвование женщин. Никогда и ни с кем не сходился глубоко и надолго. Да и женщины не тянулись к нему. Он был угрюм и малоразговорчив, а таких побаиваются.

Мысль об одиночестве впервые пришла к нему в госпитале в Ленинграде. В вынужденном безделье на больничной койке он всё чаще и чаще думал о дочери, которая жила где-то близко в том же городе и для которой он был совсем чужим.

Скорее любопытства ради он тогда решил попытаться позвать её к себе. Даже не был уверен, что она придёт.

И странно, волновался как мальчишка. Ведь дочь, должно быть, так далека от него.

Но произошло чудо. Они, кажется, сразу подружились, с этого первого неловкого свидания. Может быть, в нём проснулось забытое отцовское чувство. Ему увиделось что-то своё в этой собранной девушке с тёмными — конечно же его — глазами. Он, наверное, был смешон и нелеп в тот момент, и она, кажется, была не на шутку взволнована.

Сейчас он уже жалел, что был так суров в первые дни войны, когда она пришла к нему. Но иначе он не мог поступить. Как он был бы счастлив, если бы дочь была рядом с ним сейчас!

И вот теперь он не знал о ней ничего. Писать в Ленинград — напрасное дело. Да и вряд ли дочь там осталась.

Вспоминал он и жену. Может быть, тогда, в Москве, он слишком погорячился… Ведь есть и его доля вины. Нелли была хороша собой и по праву требовала к себе внимания.

Может быть, найдись квартира в Москве — их жизнь сложилась бы по-другому. Впрочем, он ни одной секунды не жалел о прожитом и готов был повторить всё, что пережил, сначала. А Нелли… она вряд ли выдержала бы его скитальческую жизнь. Хорошо, что это случилось так давно. Так легче.

Никогда он не задумывался о смерти. Не любил читать фраз вроде: «Смерть не раз глядела ему в лицо…» Но бывали минуты, когда он думал о том, что, если придётся ему найти гибель от пули врага, это будет естественным концом, — иным он его себе не представлял. Только верные боевые друзья помянут его стопкой водки, другим будет мало до него дела.

Когда начались бон под Харьковом и на Керченском полуострове, Латуниц забыл обо всём на свете. Жадно он ловил сводки у вечно хрипящего репродуктора. О многом, увы, без труда догадывался меж скупых строк сообщений.

Для него не было печальной неожиданностью, когда немцы перешли в наступление. Он ждал этого, догадывался, — иначе они поступить не могли.

Настало безрадостное жаркое лето. Вести с юга приходили тревожные. Снова пал Ростов. Враг рвался на Кавказ, уже гулял в кубанских степях.

В конце июля Латуница срочно вызвали в Москву. Его приняли немедленно и вручили предписание вступить в командование дивизией на Южном фронте.

Никто в Москве толком не знал, где она сейчас находилась. Предложили лететь на юг и там разыскать дивизию самому.

Рано утром он вылетел из Москвы. Кабина «Дугласа» была полупустой. Летел какой-то медицинский генерал и несколько старших командиров.

Латуниц сидел возле круглого окошка, во втором ряду после кабины пилотов. Необъятная русская земля с жёлтыми ленточками дорог и зеркальными змейками рек расстилалась внизу. Рассыпанные крупинками крошечные домишки жались к дорогам. Поля были засеяны и кое-где уже золотились. Бесформенными коврами курчавились леса. Сверху все казалось таким удивительно мирным и тихим.

2

Где-то Володька Ребриков читал: война